Дар памяти

версия для печати

Нужно тревожить людей, лишать их благодушия, повергать их в беспокойство и изумление. Одно из двух: поэзия должна представать перед ними в образе либо гения, либо призрака. Только это научит людей верить в существование поэзии и внушит им уважение к поэту... (Шиллер – Гёте, 1797 г.)

Кто-то должен был стать в шахматах Сосонко, а так как других не нашлось, стать им пришлось мне. (Генна Сосонко, из интервью 2012 г.)

Нужно тревожить людей, лишать их благодушия, повергать их в беспокойство и изумление. Одно из двух: поэзия должна представать перед ними в образе либо гения, либо призрака. Только это научит людей верить в существование поэзии и внушит им уважение к поэту... (Шиллер – Гёте, 1797 г.)

Кто-то должен был стать в шахматах Сосонко, а так как других не нашлось, стать им пришлось мне. (Генна Сосонко, из интервью 2012 г.)

 

Геннадий Борисович Сосонко родился 18 мая 1943 года в городе Троицке Челябинской области. Затем семья вернулась из эвакуации в Ленинград. Мастер спорта СССР (1965). В 1972-м эмигрировал (по израильской визе) на Запад. Живет в Амстердаме. Международный мастер (1974). Международный гроссмейстер (1976). Участник 11-ти шахматных Олимпиад. С 1996 г. был капитаном национальной сборной. Среди турнирных достижений: Барселона (зональный, 1975) – I, Вейк-ан-Зее (1977) – I-II (с Е. Геллером), Вейк-ан-Зее (1979) – II–III (с У. Андерссоном), Вейк-ан-Зее (1981) – I-II (с Я. Тимманом), турнир IBM (1980) – III, турнир Interpolis (1982) – III-IV (с У. Андерссоном), Поляница-Здруй (1993) – I и другие. Двукратный чемпион Голландии (1973 – I; 1978 I–II с Я. Тимманом). Матч с Максом Эйве (1975) – 1,5:0,5. Матч с Тимманом (1984) – 1:1. FIDE Senior Trainer (2004). Наивысший рейтинг – 2595, в январе 1981 г. занимал 16-ю строчку в мировом рейтинг-листе. Шахматный писатель, мемуарист и мыслитель.

18 мая с.г. исполняется 80 лет Геннадию Борисовичу Сосонко – гроссмейстеру, тренеру, капитану, писателю и мыслителю

В своих эссе примерно двадцатилетней давности Генна называл этот почтенный возраст – «библейским». Когда пребываешь на «последнем витке» и происходит «усадка души». Теперь вот и сам его благополучно достиг. Замечательный повод высказать в адрес юбиляра подобающие случаю пожелания и попытаться оценить то, что сделано им во славу шахмат.

«Ищите меня в том, что я написал», советовал поэт. Многое важное о себе гроссмейстер написал в своих книгах и эссе. Немало высказал в интервью, доступных каждому в Сети. Мне посчастливилось познакомиться с Генной (далее – и Генна, и ГБ) в Москве, на Мемориале Таля, проходившем тогда (2007) в ЦДШ на Гоголевском. Так что нижеследующий текст написан в том числе и на основе личного общения.

Ленинградская коммуналка – в двадцатиметровой комнате Гена жил с мамой, бабушкой и старшей сестрой. Басков переулок, с которым связаны многие известные имена. Мальчику было десять, когда мама научила его играть. Фигур не было – их заменяли бумажные квадратики с наименованиями фигур. Игра в парке. Игра втянула в себя – и уже не отпустила. Дворец пионеров, до которого было рукой подать. С благодарностью вспоминает своих наставников – Владимира Григорьевича Зака, Андрея Михайловича Батуева, Василия Михайловича Бывшева, Александра Васильевича Черепкова, Владимира Григорьевича Кириллова. Став взрослее, работал и с Семеном Абрамовичем Фурманом. Учился на географическом факультете университета. Впоследствии, когда ГБ стал гроссмейстером, в «The Penguin Encyclopedia of Chess» появилась статья о нем (автором ее был сам редактор энциклопедии – известный британский мастер Гарри Голомбек). Там говорилось, что Сосонко обучался по специальности «экономическая география капиталистических стран», тем самым готовя себя к шахматной карьере на Западе (thereby fitting himself for his future career in the West). Конечно, ни о какой будущей карьере тогда студент и не помышлял, а факультет выбрал по доброму совету В.Г. Зака – там традиционно училось много спортсменов, а замдекана был поклонником шахмат. По окончании университета ГБ и сам стал наставником юных шахматистов, работая и во Дворце пионеров (тренером), и в городском шахматном клубе им. М.И. Чигорина (методистом). «Попутно» стал мастером (1965). Его приглашали в качестве секунданта и Таль, и Корчной. ГБ поясняет, что привлекало в нем этих великих бойцов: крепкая память и «незамутненный взгляд» на позицию. Видимо, еще и способность генерировать идеи.

А в 1972 году Геннадий Сосонко покинул СССР. Как он считал (и как все тогда считали) – навсегда. Генна признаёт, что в Союзе ничто не препятствовало развитию его шахматного таланта. Другое дело, что конкуренция среди мастеров и гроссмейстеров внутри страны была велика. Для обычного мастера (каким тогда и был Генна) попасть на международный турнир – особенно за рубежом – было несбыточной мечтой. Но не только это. Свободолюбивая натура не могла выносить принудительного коллективизма и идеологического лицемерия, невозможности свободно выражать свои суждения. Ему было тогда 29. И будущее особых перемен не сулило.

После подачи заявления на выезд (в Израиль) жизнь Генны зримо изменилась. Вокруг образовалось кольцо отчуждения. Лица, находящиеся «в подаче», становились изгоями. Ожидание могло продлиться долго. Месяцы, а то и годы. И ничего ускорить было нельзя. Коллеги по Дворцу на собрании не стали анафемствовать и шельмовать «изменника», которого если не обожали, то уважали. Думаю, сыграло свою роль неотразимое обаяние Генны, его жизнелюбие и чувство юмора. Он говорил, что в молодые годы старался жить весело, непринужденно. Это производило впечатление даже на тех, кто его мало знал. Обаяние – выдающаяся черта натуры Геннадия Борисовича. И сейчас (можно посмотреть его интервью и комментарии в Сети), и тогда.

Коллеги-шахматисты на то собрание вообще не явились. А руководитель кружка фехтования, с которым Генна был не особенно знаком, вдруг выступил так: «Почему мы должны осуждать нашего коллегу? Это его выбор как свободного человека!» Генна признавался, что эти слова его и потрясли, и тронули: «Я-то уезжал. А этот человек оставался…» Потом нужно подписывать у начальника характеристику – и тоже ГБ внутренне был готов к худшему. Шеф мог просто отказать в подписи, и отъезд мог затянуться на месяцы. И вот – кабинет. Генна покорно ожидал, когда начнутся увещевания или, как это называется у шахматных композиторов, «чередование угроз и матов». Но начальник вдруг молвил напутственно: «Покажи им там, Генна, бл…, как надо в шахматы играть!!» И подписал бумаги. Всё это Генна вспоминал в нашей беседе спустя три с половиной десятилетия, и вспоминал с теплотой к людям, позволившим себе отступление от «процедуры».

Г.Б. Сосонко стал первым советским шахматистом, легально покинувшим Союз (по крайней мере, так утверждает всезнающая «Шахматная еврейская энциклопедия» Игоря Бердичевского). Дальнейшая его судьба связана с Амстердамом, который всегда вызывает трепетные чувства: «игрушечный городок на воде – самый толерантный город в мире». …Каналы и острова, мосты и набережные, велосипеды и кафе. Генна вольнолюбив и космополитичен – и ему под стать его город. Отсюда, из Голландии, рукой подать и до Франции, и до Бельгии, и до Германии. Что очень важно для турнирного бойца – транзитного гражданина и вообще большого любителя путешествий.

Выезжал, как образно выразился юбиляр, именно «откуда-то», а не «куда-то». Всё нужно было начинать буквально с нуля (не имея при этом никакого международного рейтинга). Примечательно, что Генна отказывается от заманчивых, но не связанных с шахматами предложений (обучать военных русскому языку). Он наконец может играть, не испрашивая на то разрешений у парткома и профкома. Через два года (1974) он уже международный мастер, а еще через два (1976) – международный гроссмейстер.

Успехи Генны показывают, сколько советских мастеров (по силе не уступавших ГБ) тоже могли бы стать международными мастерами и гроссмейстерами. Увы, возможность участия в международных турнирах для абсолютного большинства из них была закрыта – до самого конца 80-х. Для кого-то к этому времени лучшие годы прошли, а кто-то и вовсе не дожил до этих «лучших времен». В СССР, как тогда было принято, имя эмигранта было табуировано и в прессе не упоминалось (до конца 1970-х), а партии печатались в бюллетенях преимущественно проигранные...

Гроссмейстера Сосонко характеризует динамичный, инициативный стиль и подход к шахматам. Общение с «Мишей» не сделало из Генны бесшабашного атакёра, а вот корчновского он почерпнул немало. За белых Генна избирал исключительно закрытые дебюты – чаще с фианкетированием белопольного слона (каталонское начало – среди излюбленных, здесь как раз чувствуется влияние Виктора Львовича). За черных на 1.е4 – неизменная сицилианка, причем нередко острейшие варианты «дракона», знатоком которого по праву числился. Он сыграл массу замечательных партий, способных порадовать самого взыскательного шахматного гурмана. Победа над Робертом Хюбнером (1979), обошедшая мировую печать. Победа над Барцаи (1977) в фирменном варианте «дракона» с 13….Rс5!. Ничья в короткой, но головоломной партии с Брауном (1975). Ничья с Карповым (1980 – Генна был близок к тому, чтоб пополнить ряды членов символического Клуба имени М.И. Чигорина). А еще памятные победы над Эйве, Ларсеном, Корчным, Тимманом и другими… Говоря о том, что мешало играть лучше, ГБ указывает на проблемы с преодолением волнения во время партии. Конечно, это сближает его со множеством коллег. Нервничать, волноваться – это то, что давит на игрока всю жизнь, даёт радость переживания (успеха) и разрушает психику стрессами (напряжение, неудачи, провалы и т.п.). Что тут поделать? Помните, кто-то из современников, говоря об Алехине, отметил прежде всего, что это был «очень нервный человек»…

Окончательно от турнирной и матчевой практики ГБ отходит в начале 2000-х, переключившись на работу тренерскую и комментаторскую. К этому времени стали выходить и его первые эссе, где шахматы – лишь предлог для того, чтобы рассказать о людях, о времени, о жизни.

Генну по праву можно считать преемником незабвенного Савелия Григорьевича Тартаковера, которого современники нарекли «Гомером шахматной игры». Правда, Тартаковер своих героев по-гомеровски возносил к небесам, а Генна сосредоточен на человеческом, земном – даже когда пишет о самых великих. Кто-то уподобил Генну почтенному Пимену. Но наш юбиляр – вовсе не летописец с сухим гербарием лет и событий. Правильнее считать Геннадия Борисовича нашим Вергилием, провожатым по тому миру волшебных («заколдованных») шахмат, который все глубже погружается в воды Леты, окутывается дымкой забвения. В «хронологическом дыме» (Б. Слуцкий), где подчас уже ничего и не разглядеть, очень нужен такой провожатый.

Генна Сосонко – хранитель Большой Шахматной Памяти. Он много лет накоротке знал тех, кто нам известен только по партиям и портретам. В то же время он много работает над документами, стремясь достичь убедительности кинодокументалистики. Кого-то записывал на магнитофон (диктофон), и мы имеем возможность благодаря этому слышать прямую речь легендарных фигур шахматной истории. Тех, кто и делал тот век золотым.

Жанр своих произведений ГБ определяет как эссе. По этому поводу хочется вспомнить Юрия Карловича Олешу: «Размышления или воспоминания в двадцать или тридцать строк – максимально в сто, скажем, строк – это и есть современный роман». Даже небольшое эссе у ГБ ёмко и стремится к развертыванию, нанизыванию новых фактов, суждений, подробностей. Едва ли не каждое может превратиться в книгу, как это было с очерками о Корчном, Смыслове и Бронштейне. Все эссе дополняют друг друга и как бы перетекают друг в друга. Их следует читать все.

Одну из своих книг он назвал «Тогда». Это, увы, означает – больше никогда. Это о временах, которым была свойственна эпикурейская неспешность – когда партии турниров публиковались с двух-, трехмесячным опозданием. «…Ах, это блаженное, двигавшееся черепашьим шагом доинтернетовское время!» Смелые жертвы могли анализироваться годами (!). Поиски опровержения какого-то дерзкого замысла требовали коллективных усилий. Игра по переписке имела смысл. Как и откладывание партий.

Читая творения Генны, мы понимаем, как нам дороги те шахматы – докомпьютерные, человеческие, таящие в себе особенную непредсказуемость, возможность пленительных замыслов, блефа и ошибок. Золотой век – это когда бойцы, садясь за доску, следовали чистому вдохновению, импровизировали. отдавались стихии непредсказуемых осложнений, ведомые вопросом, известным каждому игроку: «Интересно, что же там может быть дальше?» Исчезновение этого волшебства и непредсказуемости и знаменовало начало современных шахмат, где сколь-нибудь успешная игра уже немыслима без многочасовой работы с шахматными программами. И доля бескорыстно любящих игру «тогда» была куда выше. Как прекрасны эти мятущиеся, нелепые, иногда вздорные, «не от мира сего» – и простаки, и небожители. Приносящие в игру такую нужную частицу божественной небрежности, волшебной безмятежности – в противоположность начетничеству, привычке избегать неожиданностей, все поверять компьютером…

Тот мир заколдованных – волшебных – шахмат ушел навсегда. После века золотого, как известно, приходит век железный. У нас это – ЖД («железный друг», он же «градусник», «утюг» и т.п.). Шахматные программы подняли Игру на неизмеримо более высокий, качественно новый уровень. Играть на топ-уровне теперь могут только те, кто отдает себя шахматам целиком, без остатка. Не занимаясь больше ничем другим. Как остроумно (и сокрушенно) замечает Сосонко, шахматы становятся сложнее, а играющие в них – проще, даже примитивнее. Признавая и уважая силу современных мастеров, он не пишет о них. Очевидно, скучно. Ведь ему интересны натуры содержательные. Представляющие из себя нечто помимо своих шахматных качеств и результатов. Среди сегодняшних топ-гроссмейстеров не редкость такие, кто и книг не читает (ни шахматных, ни каких-то еще)…

Он резонно полагает, что высокий интеллект, образованность и разносторонность духовных запросов ныне даже препятствуют успешной игре. Сейчас важна углубленная односторонность, мономания, узконаправленная фокусированность. Такое «достигаторство» противоречит тому, что Генна ценит в шахматах – хотя он прекрасно понимает, что проникновению новых технологий в шахматы воспрепятствовать не может никто.

Обаятельная и ироничная натура Генны хорошо видна во всем, что он написал и еще (уверен!) напишет. Во всем – пристрастность. Пишет Генна о тех, к кому неравнодушен, кем увлечен, кого любит, кто неординарен. Прежде всего это, конечно, коллеги-шахматисты. От великих (тех, с портретов) – и до игроков, чьи имена помнят разве что знавшие их по жизни да еще шахматные архивариусы.

Жанр, в котором работает Генна, требует особенной оптики. Каждый текст, вышедший из-под его пера, – результат кропотливой работы над словом. Он не любит, когда причиняют боль – слову. Отсюда – внимание к слогу, лексике, точности выражения. И – детали. Деталь – не мелкость, она оживляет, превращает тень, призрака – в живой образ. «Мелочи создают совершенство, а совершенство – не мелочь» (Микеланджело). Наш юбиляр признаёт, что стремление к абсолютному совершенству всегда вело (влекло) его в жизни – и в практической игре, и в стремлении описать её героев. И упрекает себя, что «не всегда в поисках истины доходил до последней точки…»

Немногие игроки склонны поверять бумаге даже самое важное, что происходило в жизни. Потому так важно, уважаемый читатель, не упускать из общения с коллегами по шахматному сообществу того, что может вызвать интерес современников, быть важным для будущих поколений. Даже сборники избранных партий – что в них еще, кроме перечня турнирных и матчевых успехов и собственно партий с комментариями? Генна пишет иначе и пишет о другом. Без привычных диаграмм и партий (все это есть в базах). В центре внимания – личности тех, кого нам не пристало забыть. Их автор воссоздает, не прибегая к мемуарной ретуши, не избегая «неудобных» тем, даже когда пишет о людях близких, вызывавших (и вызывающих) у него восхищение. Для того, чтобы запечатлеть и воскресить своих героев, Генна мобилизует всю мощь своей оптики, открывающей нам тот заколдованный мир во всех мелочах и деталях. Любимые слова и фразы (к примеру, Смыслова), обстановка номеров и кабинетов (например, обитель Эдуарда Гуфельда), содержимое рюкзака странствующего турнирного бойца (Владимира Багирова), блиц «со звоном» – несколько страниц «стенограммы» (!!), привычки и предрассудки, походка и много чего. А еще, конечно, поведение во время партии: посадка за доской, мимика, манера переключать часы и делать ход. Ведь это так важно – увидеть, как кто-то из великих делает ход. Это не только «глухая ярость Смыслова», ввинчивающего фигуру в клетку (как рассказывал Таль). Посмотрите, как двигает фигуры Бронштейн в партии с Ботвинником на матче на первенство мира. Где это увидеть? Есть документальный фильм о матче. Режиссер, кстати, Эльдар Рязанов (!)

Вдумайтесь, ведь мы не можем вот так, вживую, увидеть, скажем, Вейсса или Гиршфельда, Блэкберна или фон дер Лазу. А вот героев Генны – можем. И Таль, и Смыслов, и Корчной, и Бронштейн, и другие предстают не только как возвышенные творцы Большой Шахматной Истории, но как личности колоритные, безмерно одаренные, – но и далекие от совершенства, наделенные сомнениями и слабостями. Пишет Генна о своих героях с таким искусством, что нам впору сказать, перечитав его книги: «Да, мы знали Таля, мы знали Ботвинника, мы знали Эйве…»

Здесь очень важно тонкое поэтическое чувство, которым обладает Сосонко. Натура у него возвышенная и поэтическая. Помню, как во время какого-то разговора Генна вдруг прочел четверостишье и спросил: «Узнаёте!?» Нет, я не узнал. «Это Дмитрий Кедрин», – посмотрел на меня с некоторым сожалением гроссмейстер. Вообще Кедрина я, конечно, знал – в студенческие годы переписывал его строфы. Но не до такой же степени. Вспомните еще эпизод из «Злодея», где ГБ и ВЛ на пару читают наизусть Бродского. Кстати, Корчной в свое время настоятельно советовал юным игрокам побольше читать художественной литературы – чтобы было чем «противостоять шахматному безумию».

Генна пишет о реальных людях, но они властью его дарования становятся художественно яркими образами, метафорами. Ботвинник – олицетворение человека системного, гордо несущего незримые вериги шахматного «патриаршества». Корчной – не только неистовый «Львович», «злодей», но и «жестоковыйный духоборец» (определение Генны), воплощавший саму духовную энергетику Игры. Таль – (не)земной гений, щедро расточающий своё обаяние на всех (это ведь чувствовалось даже когда Михаил Нехемьевич комментировал какую-то партию по телевидению), воплощение Человека Играющего в чистом виде.

Как восклицал Тартаковер, «кто против шахмат – тот против жизни». Оттого так привлекает и игра, и ее великие игроки. Разве нас оставит равнодушным признание Корчного, сделанное уже на склоне лет: «Хочу и умереть за шахматной доской…». А Бронштейн немного ранее: «Не хочу умирать за доской»…

Генна – иронист и скептик. Еще агностик. Он с сомнением воспринимает словосочетание «искатель шахматной истины» – какую-такую истину можно искать в шахматах? Само настойчивое сравнение шахмат с жизнью кажется ему банальным и натянутым. Я же позволю себе заметить, что шахматы – не модель жизни. Это – особая форма жизни. Она способна поглотить нас, одарить щедро, осчастливить, но – и стать проклятием, заслонить, отнять обычные человеческие радости, потребовать всего игрока целиком – само его существо.

Все же шахматы помогают искать истину. Они ее обнажают. Это истина человеческой личности, которая именно в игре, в свободной игре способностей и страстей проявляет себя со всей возможной полнотой и во всей противоречивости.

И не случайно Генна снова и снова задается вопросом не только о том, что дали шахматам большие (великие!) игроки – об этом пишут многие, об этом сборники партий, монографии и т.п. Его как мыслителя волнует и то, что игра потребовала взамен – жизнь, саму душу. Потому и столько драматизма, трагизма в судьбах игроков.

Савелий Григорьевич Тартаковер писал в предисловии к своей известной книге «У древа шахматного познания»: «Цель настоящего сборника – дать уставшим в жизненной борьбе читателям, в том числе и шахматным мирянам, легкое и занимательное чтение»…

Работы Сосонко вовсе не обещают «легкого» чтения, но они (как и сами шахматы) помогают нам в жизненной борьбе. Многие сцены написаны с художественной силой и надолго остаются перед глазами: толпа подонков-шакалов, зверски убивающая Сергея Николаева (все уже отбыли наказание, вышли на свободу и ходят по тем же улицам); старый учитель Зак, бредущий в сумерках куда-то подальше от дома престарелых; умирающий Полугаевский, который улыбается при стуке фигур о доску и шепчет одну только фамилию – «Корчной»; труженик Эйве, всю жизнь работающий и не теряющий ни минуты – и мечтающий хоть немного посидеть под яблоней в саду – и ничего не делать; Алвис, готовящийся свести счеты с жизнью (я вспоминаю очерк Э. Гуревича о Витолиньше в рижских шахматах (№20 за 1975), он назывался «Везучий…»)…

Трудно выделить в богатом наследии Генны лучшее или самое любимое. Чего стоит замечательная книга «Диалоги с шахматным Нострадамусом». Какая насыщенность идеями, афоризмами и парадоксами (как Доннера, так и Сосонко)! Сентенции Доннера запоминаются, чего уж говорить. Очевидно, со многими солидарен и сам Генна. К примеру: «Существует ли ирония, которая не только насмехается над реальностью, но идет еще дальше, вторгаясь в саму действительность, взламывая ее и изменяя?» Шахматисты у Доннера – «группа асоциальных невротов», а сама игра – «аскеза, разочарование, саморазрушение, ничего больше». И тут же: «Шахматы – это призвание, не профессия. Это не работа в прямом смысле этого слова. У нас, шахматистов, поэтому, к счастью, не бывает отпуска». Можно только представить, каким наслаждением было для Генны общаться с шахматным Нострадамусом, вкушать аттическую соль парадоксов, поражаться прихотливой траектории мысли эксцентричного коллеги, стоически выдерживавшего все удары судьбы. Парализованный, Доннер не сдался и продолжал писать свои искрометные статьи, выстукивая их одним пальцем на машинке – оставаясь шахматным Нострадамусом, он стал еще и шахматным Стивеном Хокингом. Неслучайно потому увидеть в этой книге такие замечательные слова Генны: «Знаю, что забыть – не порок, но вспомнить иногда – большая радость. Тех, кого знал в молодые годы, кто был частицей твоей жизни, кто не был похож на других и кого нет уже. Сейчас мне жалко, что по тогдашней легкомысленности и увлеченности шахматами я не всмотрелся и не вслушался по-настоящему в этого человека, чтобы теперь рассказать о нем больше». Это – не только о Хейне Доннере. Но о нём прежде всего.

Замечателен трагический очерк о судьбе Сергея Николаева («Carus Amicus») – его сам ГБ считает лучшим. Прекрасен портрет Макса Эйве. А «Опаленный Игрой?» (об Уолтере Брауне). А блистательный очерк «Эссиг флейш» (о Сало Флоре). Люблю эссе о Яне Тиммане («Тимоха», хотя мне больше нравится вариант названия журнальный – «Лицом к лицу»). Все ж умеет ГБ писать не только об ушедших из жизни (что дало повод А.В. Халифману назвать эссе Генны «расширенными некрологами»). Книги – конечно, «Нострадамус». Еще, разумеется, «Злодей». Все сборники эссе. Надеюсь, список еще открыт.

Сосонко – взыскательный автор. Написанное не сразу отправляется к читателю. Я как-то спросил, не собирается ли ГБ написать о Давиде Бронштейне (было это в 2008 году). Генна ответил, что такая книга уже практически написана, но он не уверен, что ее нужно печатать. По крайней мере в том виде, в каком она существует. Не каждому понравится изображенный там Давид Ионович. Наверное, сомнения автора были небеспочвенны. Книга не всем понравилась. Я же считаю, что «Давид Седьмой» – важная часть правды о шахматах, необходимое знание о личности великого шахматиста. В свое время «64 – ШО» посвятили этой книге содержательную рецензию, где, помимо прочего, Генна предстаёт и как в высшей степени отзывчивый человек, помогающий провести в столице Эстонии международный коллоквиум, посвященный Паулю Кересу (см. Юло Туулик. Генна Первый // 64 –ШО. – 2015. – №4).

Генна не хочет «вырезать» что-то «неудобное» – даже если пишет о близких ему людях или о себе самом (см. эссе о Ратмире Холмове). Так, рассказывая о Смыслове, он не обошел вниманием свойственную экс-чемпиону бесцеремонность, с какой тот «отодвигал» шахматистов, мешавших ему отправиться на очередной турнир за рубеж (случай с Черниным, да и не только).

Вопросы, над которыми постоянно размышляет Генна и его (наши!) герои: Насколько серьезно нужно относиться к шахматам? Можно ли (нужно ли) посвящать им жизнь? Тут кстати вспомнить один из излюбленных комментаторских приемов Генны. Когда его спрашивают из зала, почему черные (или белые) так долго размышляют над очевиднейшим ходом, Генна отвечает: «Наверное, гроссмейстер думает, правильную ли он выбрал себе профессию…»

В разные периоды жизни сам ГБ по-разному отвечал на эти вопросы. Возможно, имеет место «перепроизводство» профессиональных шахматистов, влекущее за собой и обесценивание званий, и инфляцию рейтингов и т.п. Шахматисту трудно прокормить семью (и даже себя одного) только игрой. А кому сейчас легко. Актер Майкл Дуглас однажды просто объяснил, почему он снимается в «слабых» фильмах. Он сказал, что 95% актеров в Америке – безработные. Откажешься сниматься – второй раз и не позовут. У шахматистов еще хуже. Турниров вообще негусто (больше, чем в 1970-е, но не настолько). Нет, Генна совсем не против профессионализма в шахматах – куда же без него. Он только сожалеет, что из игры зримо исчезает то, что делало их частью человеческой духовной культуры.

Генна не был бы Генной, если не изобличил бы недостатки своего стиля. Главнейшими он указал, в частности, склонность к цитатничеству, к резонерству, крен в сторону красивости, разжевыванию уже понятного… Конечно, Генна слишком строг к себе. Ведь всем известно, что недостатки – продолжение (и условие существования) самих достоинств. «Цитатничество» – повод обнаружить свою склонность к философской рефлексии, подкрепить собственные суждения ссылками на Сенеку и Монтеня, Спинозу и Тацита и многих других. Что до резонерства и «разжевывания», то по мере приближения к «библейскому возрасту» люди умудренные по праву могут что-то советовать, чему-то поучать, особенно если поучения приправлены нужной толикой иронии. В годы активных выступлений на турнирах, когда параллельно нужно было к сроку написать материал для журналов, в офисном кабинете Генны висел плакат «Don’t panic!» А дома, как признался Генна, у него на стенах постеры с портретами философов. Под изображением Артура Шопенгауэра жизнеутверждающее: «Самое страшное еще впереди» («Знаю! Знаю!» – иногда говорит Генна обаятельному старику). А под портретом Людвига Витгенштейна: «О том, что нельзя выразить словами, нужно молчать».

Память его хранит в себе великое множество образов, ситуаций, стихотворных строф, партий, идей, песен и всего прочего. Он помнит реплики каких-нибудь малозначимых игроков, брошенные полвека назад. Такая полнота памяти позволяет вжиться в описываемое время и вызвать к жизни нужную личность. Так и становится возможным то чудо, которое описывает ГБ: «…Он [Капабланка] умер за год до моего рождения, но каким-то образом [я] видел его вблизи, его привычки, манеру говорить и одеваться, играть в бридж или молчать»…

Я слушал бесчисленные истории, которые рассказывал Генна во время наших прогулок и ужина. Уверяю, что в искусстве storytelling’а Генна – непревзойденный мастер. Не всё из этих историй может быть доверено бумаге – но я посильно пытаюсь сделать истории Генны достоянием молодого поколения игроков – «распуская пряжу наших диалогов» (как написал Генна в эссе о Смыслове).

Трудно удержаться, чтоб не привести один памятный эпизод. В 2007 году в ГУМе прошел показательный матч из двух партий в advanced chess между Анандом и Крамником. Каждый игрок смотрел варианты на компьютере, и эти варианты на большом экране видели зрители (но не соперник). Первая партия без особых приключений завершилась вничью на 24-м ходу. Я сидел примерно ряду в 10-м, а сразу за мной – Генна, Владимир Тукмаков и супруги Макарычевы. Дуэт Сосонко – Тукмаков – это классика шахматного конферанса. Их комментарии – феерия остроумия, не говоря уже о чисто шахматном (гроссмейстерском!) уровне комментирования. На матче же в advanced chess смотреть особенно было нечего. И Генна начал рассказ: «Работали мы с Кондратьевым во Дворце. Очень деликатный был человек. Его звали Павел Евсеевич. А я по незнанию звал его Павел Моисеевич… И он ведь меня ни разу не поправил!» Мы тихонько посмеялись. Генна продолжал: «Так вот. Послали нас однажды с Кондратьевым в колхоз…» Но тут рассказ прервался ироничной репликой Тукмакова: «И от этого всего ужаса он сбежал в Голландию!» Мы снова рассмеялись. Генна не стал продолжать. Некоторое время мы наблюдали за происходящим на сцене. Было видно, что игра снова клонится к бесцветной ничьей. Варианты мелькали на экране. Не за что было уцепиться глазу. И тут Генна вдруг выкрикнул на весь зал: «Да это же х…ня какая-то!!» Тут уже хохотали все – даже чемпионы на сцене оторвались от своей работы. Партия тоже закончилась ничьей на 24-м же ходу.

 * * *

 

Определяя свою жизненную установку наиболее общо, Генна назвал себя хоббиистом. Хобби – это всё, чему человек предается с удовольствием, не стесняя себя графиками и регламентами. Как говорил один из героев Юрия Нагибина, «Порой человеку нужно убежище, где бы его оставили в покое. Люди даже придумали паршивое слово для обозначения этого спасительного бегства души – хобби». Генна как-то признался, что он – как и Ботвинник – никогда не играл в шахматы ради собственного удовольствия. Однако, как нам понятно, благодаря шахматам он (как хоббиист) был всегда в самой стремнине жизни, общался с теми, кто ему интересен, мог читать, размышлять, писать и комментировать. Ходить по кромке морского прибоя – настолько далеко, насколько можно… И – мало кем повелевать и мало кому подчиняться, – что древние небезосновательно полагали условием счастья. Генна вспоминает образ француза с сигаретного рекламного щита, мимо которого он проходил ежедневно. Сибарит с рекламы провозглашал: «Сегодня я делаю то, что хочется мне самому: я не делаю ничего».

Дорогой Геннадий Борисович, Генна, Вы это заслужили вполне. Следом за профессором Любищевым (героем повести Д. Гранина «Эта странная жизнь», рекомендовавшим не брать обязательных поручений и таких, которые нужно непременно исполнить к конкретному сроку) Генна формулирует свои принципы (правила жизни): «…не быть связанным с конкретными сроками, зависеть от чего-то, что идет вразрез с моей главной жизненной установкой на сегодня: избавляться от каких бы то ни было обязанностей, делать только то, что нравится самому. И по возможности – ничего не делать вообще». То есть жить так, как подобает свободному человеку в самом высоком смысле слова. Конечно, освобождение от докучливых обязанностей создает возможность с новой силой добывать факты, заниматься «шахматной палеонтологией, раскопками неведомого для молодых мира». Как говаривали поморы, «прежде вечного покоя не почивай!»

 

Что же остается? Немало. Как говорил Тартаковер – «чувство выполненного долга и благодарность шахматного мира».

Нам всем известен секрет долголетия, почти бессмертия. Это – самозабвенная работа над интересным. Что захватывает тебя целиком, без остатка. Тогда сами собой затихают и почти отступают хвори. И Провидение будто жалует тебе в виде поощрения ещё дни, месяцы, годы. Так пишутся книги и концерты, совершаются открытия, «закрываются» вопросы. Обратимся же в интересное!

Доброго здоровья, дорогой Геннадий Борисович!!! Вдохновения Вам и творческого счастья! Блаженного досуга и интересных открытий!

Оставьте сообщение по теме: "Дар памяти"

Имя:

Текст:

Введите число на картинке: